Русудан Хизанишвили — художница-неоэкспрессионист, родилась в Нальчике, живет и работает в Грузии. Работы Русудан представлены в крупных европейских галереях, некоторые признаны государственным достоянием Грузии. Художница рассказала Папахе, как отдалилась от национальных мотивов и выработала свой художественный язык с метафорическими образами зверочеловека.
— Давай начнем с общего вопроса. Кто такой художник, что такое искусство и как ты в него пришла?
— Существуют разные обозначения художников, для меня их можно поделить на два лагеря: художники-акционисты и художники-рассказчики. Я, конечно же, отношу себя ко вторым, так как я фокусируюсь на своём видении мира. Я пропускаю глобальные проблемы через свою призму, понимаю, как он влияет на меня и пересказываю его, пользуясь своими инструментами.
— О чем ты рассказываешь?
— Всё вокруг замешано на правах человека, кажется, что сама человечность и уникальность каждого человека как личности, были затерты и абсолютно забыты. Все, что я делаю, всё всегда о человеке. О том, как он стремится выжить в созданном им самим же мире, как он меняется и старается разными методами защитить свое Я.
— На какие этапы ты могла бы разделить своё становление художником?
— Я родилась во всё ещё Советском союзе, на Северном Кавказе. Когда мне было 13 лет, моя семья вернулась в Грузию, ставшую уже независимым государством. От столкновения русского и грузинского языков у меня в голове всё смешалось и, наверное, это и послужило причиной моей самоидентификации в искусстве, пришлось изобретать собственный универсальный язык.
Академию художеств я окончила как художник-постановщик кино, это дало мне абсолютно отличное от живописи понятие композиции. В кино я никогда не работала, но я получила довольно интересную возможность видеть картину покадрово, что теперь проявляется в тяге к серийности изображения.
После окончания академии я в течение 7-10 лет всё ещё ощущала себя в процессе обучения: умение рисовать, в принципе, ничего не даёт, но это необходимая составляющая творчества. Эти годы обучения дали мне возможность лавировать между тем, что есть и что должно быть.
В начале моего «пути» все-таки присутствует очень много Грузии и восточноевропейского. Цвет, форма, образы — всё очень мило и прекрасно. Но все начало меняться, когда я начала много выезжать в различные резиденции и на симпозиумы, и обнаружила, что совершенно отдаляюсь от национальных мотивов. Какие-то личные переживания, поиск самоидентификации начали обретать немного агрессивную форму.
Становление языка началось в 2013 году, начали проявляться табуированные образы. Я начала рассказывать вслух о своих страхах и находить совпадения в другом мире, например в мире африканского племенного искусства. Тогда уже я начала получать беспокойные отзывы о моих образах, о так называемом бестиарии, ведь всё, что глубоко скрыто, пугает людей. И стало ясно, что я на правильном пути.
В 2017 году я начала работать над серией Transforming Device (Устройство Преобразования). В моих работах начали появляться мифические и метафорические образы зверочеловеков. Концепция заключается в создании новых существ, образов новой эволюции, как последствие приближающейся экологической катастрофы — выживет только сильнейший.
Это размышления о том, что даже если мы стоим в вершине эволюционной цепочки, мы все еще неотъемлемо связаны с нашими первородными инстинктами, постоянно лавируем на грани нашего первобытного состояния и цивилизованного.
Одна из моих важнейших выставок на эту тему была открыта в 2018 году в Художественном Центре Марка Ротко в Латвии. Фактически до 2019 года все мои работы так или иначе созданы на эту тему.
То, что я делаю сейчас, можно облечь в одну фразу “There Is No Harmony Anymore” (гармонии больше нет). Концепция дисгармонии в мире полном агрессии.
Я убеждена, что искусство не должно служить прекрасному. Может я поменяю свою точку зрения, но разрешу этому случиться самому, а не насильно. В то же время я изменила палитру и материал — если до того я работала исключительно в масле, которое диктует свои собственные классические законы письма, то сейчас я перешла на акрил и смешанную технику.
Синтетический мир должен быть изображен синтетическими красками, как мне кажется. Пандемия 2020 года вернула нас в экзистенциальное состояние, когда мы все неожиданно оказались запертыми в собственных домах и в собственных телах.
Что-то новое, пока еще не облаченное в словесную форму, неожиданно вернуло меня к масляным краскам. Несколько выставок были отложены, и появилось неожиданное пространство для еще более глубокого самоизучения. Как художнику, мне очень многое дал этот выход из зоны комфорта, и на какое-то время это состояние будет присутствовать, как шлейф, в моих работах следующего периода.
— Ты сказала, что твой художественный язык в какой-то момент перешел в агрессивную форму и отделился от национальных мотивов. В чем основное противоречие с национальным искусством?
— Появление агрессии скорее связано с моими личными переживаниями и желанием отделиться — обозначением своего места, пространства и так далее. Противоречие с национальными мотивами связано с тем, что образы моих грузинских персонажей были близки постсоветскому пространству, и это причисление к «грузинскому», на самом деле, отдаляет от универсальности творчества. А всё, к чему я начала стремиться тогда — это глобальный и универсальный язык, чему национальность очень мешает.
— Как ты относишься к выставкам именно грузинского современного искусства, международным в том числе, стоит ли делить искусство по странам сейчас?
— Современное грузинское искусство очень интересное, оно более концептуальное, более политизированное, очень западноевропейское. Случилось так, что у этого поколения, до 30 лет, из-за возможностей получать образование в Европе, выезжать и существовать в прямой параллельности с международным современным миром искусства, гораздо больше превосходств, хотя порой возникает нехватка изобразительной стороны. Старшее поколение всецело думает и работает в уже устаревшей манере, а мое поколение оказалось где-то между.
В том-то и дело, что сейчас дележ на страны совершенно неприемлем. В эпоху глобализации этого просто не должно существовать вовсе, либо существовать в ненавязчивой форме. Контекст должен считываться, но не должен быть навязанным.
— В 2015 году ты представила свои работы на Венецианской биеннале. Расскажи, что это был за опыт.
— Да, я принимала участие с группой художников, где мы представляли интерактивную инсталляцию «Ползущая Граница» в павильоне Грузии. Это была политическая работа о событиях 2008 года, когда Грузия потеряла Абхазскую и Юго-Осетинскую автономии.
— Что для тебя значит зритель и зачем он нужен художнику?
— Как мы можем наблюдать в истории искусства, всего лишь несколько художников работали фактически для себя. Они были достаточно сильными личностями и не нуждались в публике как таковой, вспомним, например, Филонова или же Луизу Буржуа, к которой призвание пришло в преклонном возрасте, или же Хильму Аф Клинт. Они просто делали то, что им было предназначено.
Сейчас все замешано на общемировом признании, и из наших современников не могу припомнить никого, кто отстранился бы от этого.
— Ненадолго уйдем в вопросы о коммерческой части искусства. Какое у тебя отношение к этому? Ты ведь не рисуешь на заказ, а просто сотрудничаешь с галереями, так?
— Да, я практически не работаю на заказ, работаю с несколькими галереями. Были 4-5 случаев, когда я работала на людей, которые меня ни в чем не сковывали. А в прошлом году был заказ в новой гостинице у нас в Тбилиси, настенная роспись.
— Какая была первая работа, которую у тебя приобрели?
— Да, конечно, я помню мою первую проданную работу, в 2007 году на онлайн арт-платформе в Лондоне. Продана она была за 700 фунтов, и это были просто невероятные деньги!
— У тебя есть устоявшаяся схема по созданию работ или каждый раз появление идеи и процесс отличаются от предыдущего?
— Зависит от материала. С акрилом я подготавливаю по несколько бэкграундов слоями, коллажей и надписей, конструктивно выкладываю схему будущей работы. Вот с маслом сложнее, все равно требует своего. Ещё зависит от периода, на многих работах я густо заполняю холст, а на некоторых оставляю много белых пятен.
— Кажется, что в твоих работах есть своя система символов, которые повторяются (например, осьминоги, звезды), можешь объяснить их?
[metaslider id=”8803″]
— Да, есть такое.
Начнем с того, что я очень люблю японскую гравюру! Кальмары и осьминоги — это отсылки к ней. Серия так и называется — Underwater World/ Everything About Fisherman’s Wife (Подводный мир/Всё о жене Рыбака)
А вот звезды — это символ, скорее, кармического значения. У меня есть серия карт Таро. Дьявол, Звезда, Луна, Солнце, Любовники — мои самые любимые.
Когда я работаю над Таро, то я использую определенную символику, конкретно присутствующую в этой карте, а иногда случается так, что продолжение символов Таро переходит на какую-то другую работу.
На определенный промежуток времени накладываются какие-то определенные символы, иногда выскакивающие подсознательно, и иной раз я сама их вижу постфактум.
[metaslider id=”8777″]
— Надо считывать символы или воспринимать картину как впечатление? Как ты задумываешь этот момент восприятия у зрителя?
— Символы важны для меня в процессе создания, но я стараюсь никогда не навязывать свой взгляд зрителю, пусть решает сам и видит то, что ему в этот момент видится.
— У тебя есть работа «Лаокоон и сыновья», сразу приходит в голову скульптура, расскажи, пожалуйста, об этой работе и взаимодействии с классическим.
— Я часто использую религиозные и мифологические сюжеты в своих работах, мне нравится сакральность той или иной истории. Я веду что-то вроде диалога с автором работы, уже созданной ранее. Лаокоон пришелся на мой период зверочеловеков, которые имеют тело человека, но животный окрас — такое единение с природой и трансформация из классики в наив.
— Остановимся подробнее еще на паре твоих работ.
— Making A Perfect Body, (создание идеального тела) при помощи набора частей, как некое стремление к идеалу, к тому образу, которого от нас ожидает общество.
— Эта работа из такой феминистической серии, определение места женщины в нашем патриархальном обществе. Всё из того, что я изображаю, более или менее затрагивает этот актуальный вопрос.
— Что могло бы быть саундтреком для твоей выставки?
— Зависит от периода, но Dead Can Dance созвучно.
Дополнительные источники
https://www.artsy.net/artist/rusudan-khizanishvili/works-for-sale
http://rusudan-khizanishvili.com/
Женя Гаврилова
Комментарии pavelm